«Упомянутый король (то есть Владимир. — А. К.) носил венерин набедренник (lumbare venerium), усугублявший его врожденную склонность к блуду»{392}.
Столь интимную подробность немецкий хронист скорее всего узнал от самих русских, оказавшихся на Западе во время бурных событий русской междоусобной войны 1015–1018 годов. Но повязка на чреслах, по-видимому, должна была не возбуждать, а, напротив, усмирять Владимира, подобно веригам современных ему монахов-аскетов. Показательно, что и сам Титмар связывает ношение Владимиром повязки с буквальным исполнением евангельской заповеди: «Да будут чресла ваши препоясаны, и светильники горящи» (Лк. 12: 35), только неправильно понятой князем. «Спаситель наш Христос, заповедав нам препоясывать чресла, обильный источник губительных излишеств, разумел воздержание, а не какой-либо соблазн», — укоризненно замечает он.
Стремление к буквальному исполнению евангельских заповедей становится отличительной чертой Владимира-христианина. Наиболее ярко это проявляется в его милосердии и нищелюбии.
«Услыхав от своих проповедников о горящем светильнике, — продолжает рассказ Титмар Мерзебургский, — названный король смыл пятно содеянного греха, усердно творя щедрые милостыни. Ибо написано: подавайте милостыню, тогда все будет у вас чисто» (Лк. 11: 41).
Слова Титмара удивительно близки к тому, что рассказывают о Владимире русские авторы.
«Любил князь Владимир словеса книжные, — читаем мы в «Повести временных лет», — и услышал однажды евангельское чтение: “Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут” (Мф. 5: 7); и еще: “Продавайте имения ваши и давайте нищим” (Лк. 12: 33); и еще: “Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль истребляет и воры подкапывают, но собирайте себе сокровища на небе, где моль не истребляет их и воры не крадут” (Мф. 6: 19). И услышал слова Давида, сказавшего: “Блажен муж, который милует и взаймы дает” (ср.: Пс. 111: 15); и слова Соломона: “Дающий нищему дает взаймы Богу” (ср.: Притч. 19: 17). И услышав все это, повелел всякому нищему и убогому приходить на двор княжеский и брать все, что необходимо: питье, и еду, и из казны деньгами. Устроив же это, так сказал: “Немощные и больные не могут добраться до двора моего”. И повелел снарядить телеги и, положив на них хлебы, мясо, рыбы, овощи различные, мед в бочках, а в других квас, развозить по городу, спрашивая: “Где больной или нищий, не могущий ходить?” И тем раздавать все, что им нужно»{393}.
«Не могу сказать о всей его милости, — вторит летописцу Иаков мних. — Не только в дому своем милостыню творил, но и по всему городу, и не в Киеве одном, но по всей земле Русской — и в городах, и в селах — везде милостыню творил: нагих одевая, алчущих насыщая, жаждущих напояя, странников одаривая милостью, церковников почитая, и любя, и милуя, подавая требуемое, нищих, и сирот, и вдовиц, и слепых, и хромых, и больных — всех милуя, и одевая, и насыщая, и напояя. И так пребывал князь Владимир в добрых делах…»{394}
Это был не только личный подвиг князя Владимира, искавшего собственного спасения в будущей жизни, но распространение христианской добродетели на всю Русь, подвластную ему как князю. Он не просто подавал щедрую милостыню, но пытался дать каждому «потребное», то есть все, в чем тот нуждался, буквально исполняя тем самым евангельскую заповедь братства и общности имущества. Как обращенные к нему лично воспринимает он слова пророка Даниила, произнесенные некогда для Навуходоносора, царя Вавилонского: «Да будет благоугоден тебе совет мой: искупи грехи твои правдою и беззакония твои милосердием к бедным» (Дан. 4: 24)[105]. «Слыша это, — восклицает Иларион, патетически обращаясь к самому Владимиру, — не довольствовался ты только слышанием, но на деле исполнил сказанное, просящим подавая, нагих одевая, жаждущих и алчущих насыщая, болящих утешением всяческим утешая, должников искупая, рабам даруя свободу. И щедроты и милости твои и поныне поминаются в народе, но тем более — пред Богом и ангелом Его»{395}.
И не таким ли путем утверждались христианские нормы жизни, христианские ценности, христианская мораль в русском обществе? Нищелюбия, милости и милостыни будут ожидать от каждого властителя, правящего Русью. И эти добродетели станут обязательными для большинства русских князей и царей. Но, пожалуй, никогда более благотворительность, филантропия не достигнут у нас таких всеобъемлющих, поистине евангельских масштабов, как в первые десятилетия после Крещения.
Даже в области права Владимир пытается установить евангельские нормы всепрощения. Летописец так рассказывает об этом:
«Жил Владимир в страхе Божьем. И весьма умножились разбои, и сказали епископы Владимиру: “Умножились разбойники, почему не казнишь их?” Он же отвечал: “Боюсь греха”. Они же сказали: “Ты поставлен от Бога на казнь злым, а добрым на милость. Подобает тебе казнить разбойников, но с испытанием…”»
Мы еще будем говорить о той попытке радикальной судебной реформы, которую предпринял Владимир. Ее смысл не вполне ясен и по-разному понимается учеными. Но внутренние, духовные сомнения Владимира угадываются вполне определенно. «Боюсь греха», — говорит он епископам, очевидно, буквально понимая евангельские заповеди «не убий» и «возлюбите врагов ваших». «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» (Мф. 5: 5). Но власть и кротость несовместны. Наверное, Владимир пережил в душе настоящую драму: евангельская заповедь всепрощения оказалась в прямом противоречии с заповедью государственного, княжеского правосудия. И государственный интерес, как и следовало ожидать, пересилил. «Поставлен ты от Бога на казнь злым, а добрым на милость», — увещевают Владимира епископы-греки, всегда готовые к истолкованию Слова Божия. Внутренний конфликт в душе Владимира, кажется, разрешен; но он не исчезнет до конца и будет накладывать отпечаток на все последующее княжение Владимира{396}.
Такое буквальное понимание евангельской заповеди, по-видимому, характерно для человека, только что обратившегося к христианству. Оно отражает не столько глубину, сколько новизну восприятия христианского учения. Владимир принимает новую для себя систему ценностей, полностью меняющую его представления о мире, новые христианские нормы поведения. Но новое естественным образом накладывается на старое, привычное для него, в какой-то степени приспосабливается к нему.
Так, широкая благотворительность Владимира, обильная милостыня, стремление накормить и напоить каждого отнюдь не явились чем-то совершенно необычным для древней Руси. Евангельские заповеди милосердия и единения верующих наложились на прежние представления славян о единении князя с подвластной ему землей, о щедрости как одной из необходимых добродетелей князя и изобилии как проявлении дарованной ему свыше сверхъестественной силы. В языческие времена это проявлялось и в совместной трапезе с обязательным, ритуальным участием князя, и в особом покровительстве князя собственной дружине, и в праве миловать «изгоев», то есть людей, оказавшихся вне общества, вне какой-либо социальной защиты.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
